Меир и Хома, люди одного поколения, не были ни друзьями, ни приятелями, они были просто знакомыми, земляками.
Накануне войны Кац работал счетоводом в Красиловском райпотребсоюзе, Хома – колхозник. Обоим к началу войны было примерно до сорока лет. Кац был евреем, Хома – украинец. Я не называю фамилию Хомы, потому что не знаю её. Рассказывая мне о себе и Хоме, Меир не упоминал фамилию. Для него Хома всегда был только Хома. У меня же в те далёкие годы, когда я слушал рассказ Каца, не было понимания того, что нужно спросит фамилию, записать. Понимание этого пришло значительно позже, когда не было уже Каца, не было в Красилове его семьи, в другом месте я жил и работал. Время было упущено, моя попытка узнать фамилию Хомы осталась неудачной. Я делаю такую попытку и сейчас, из далёкой от тех мест Америки, но пишу, не ожидая результатов. Пишу только то, что узнал из горестного рассказа Меира. Не знаю, есть ли кто-либо, кроме меня, кто знает и захочет рассказать историю Меира и Хомы. Я спешу рассказать о них с сознательной целью, чтобы их имена сохранились в памяти людей.
В 1957 году, вскоре после моего перевода в Красилов на должность следователя районной прокуратуры, я занимался проверкой анонимного заявления о злоупотреблениях в заготовительной конторе райпотребсоюза. В числе злоупотребителей значился и заведующий складом кожсырья заготконторы Меир Кац. Я вызвал его для дачи объяснений.
Передо мной человек лет пятидесяти, чуть ниже среднего роста, с типичным еврейским лицом. Вёл он себя спокойно, без эмоций объяснял, доказывал, опровергал, отвечал на мои вопросы.
Как только он вышел из кабинета, ко мне подошла секретарь прокуратуры всеведущая Лариса Семёновна и сказала: «А знаете, этот человек в годы оккупации был в Красилове, его прятали».
Всё, что относилось ко временам войны, касалось меня непосредственно. Нацисты убили моих родных – бабушек, дедушку, тёток, многих других. В боях за освобождение Киева погиб мой отец, сам я — участник боёв, был ранен.
Наверное, поэтому и потому ещё, что всегда живо интересовался людскими судьбами и историями, я попросил секретаря вызвать Каца. Через несколько минут Кац вошёл в мой кабинет. Он ничего не спрашивал, терпеливо ожидал вопросов. Конечно, он был уверен, что я ещё не всё выяснил по проверке заявления. Я извинился и попросил Каца рассказать мне о себе, о том, как он жил и выжил в годы войны в Красилове.
Он мог по–разному реагировать на мою просьбу: мог вежливо сослаться на занятость, мог вспыхнуть и резко сказать, что я не имею права лезть к нему в душу, теребить раны. Но он не сделал ни того, ни другого – он согласился.
Я был искренен в своём желании узнать его историю, и, может быть, он почувствовал это. А, может быть, другое. О нём в первые послевоенные годы знал весь Красилов, так как он был неизменным свидетелем на судебных процессах над пособниками нацистов. Но время шло. Давно уже не только прошли судебные процессы, но сами пособники, живые и невредимые, возвратились домой, прощенные государством. Ко времени нашей встречи с Кацем над советским социалистическим государством пронеслись один за другим ураганные ветры антисемитизма. Вначале под кодовым названием борьбы с космополитизмом, потом с «врачами – убийцами». В стране на долгие годы установился тяжёлый дух антисемитизма. Меня это всё тоже коснулось. В такой атмосфере давно уже перестали интересоваться Кацем и его историей, и, может быть, поэтому Меиру захотелось рассказать о пережитом новому человеку.
Мы закурили, и я слушаю Меира, не перебивая, не задавая вопросов.
Когда началась война, Меир не сумел эвакуироваться и остался с семьёй в Красилове. Гетто, куда нацисты согнали с окрестностей евреев, было устроено в городе Староконстантинове, в сорока пяти километрах от Красилова. Там оказался Меир с семьёй.
Я ничего не пишу о детях Каца, об их гибели. Меир не говорил мне об этом, а я не спрашивал, памятуя, как тяжело вспоминать ему о пережитом ужасе. Известно только то, что к моменту встречи Меира с Хомой у гетто, детей уже не было в живых.
Воскресный летний день 1941 года произошла встреча, которая решила их судьбу. Хома поехал на базар в Староконстантинов и, проходя мимо проволочного заграждения гетто, увидел Меира. Разговор между ними был коротким, задерживаться было опасно. Хома предложил Меиру бежать из гетто к нему, в Щиборовку.
Ночью Кац с женой сделали руками подкоп под оградой гетто и выбрались оттуда. Двое суток добирались они до дома Хомы.
Ночью шли, днём прятались в лесу, в оврагах. Хома ждал их. Он вырыл в своём сарае яму, соорудил там кровать, столик. Когда беглецы появились, жилище было готово. Хома собрал своё семейство – жену, детей и сказал им: «К нам пришли люди, которых немцы хотят убить, только потому что они евреи. Эти люди будут жить в нашем сарае, в яме. Мы должны делать всё так, чтоб никто не погиб. С сегодняшнего дня мы должны выполнять всё, что требуют немцы и полицаи. Я запрещаю приносить что–либо в дом, не должно быть никаких причин для обыска в нашем доме».
Так началась великая миссия простого человека по спасению двух еврейских жизней. Она длилась более чем два с половиной года: изо дня в день, из ночи в ночь сидели Меир и его жена в яме со скотом, лишь изредка выбираясь оттуда по ночам.
Два с половиной года ежедневно и ежечасно рисковала семья Хомы своей жизнью. Каждую ночь опускался Хома в яму и приносил еду, рассказывал о Красиловских новостях, кто и как себя ведёт. От Хомы они узнали, что бургомистром Красилова стал бывший начальник Меира, главбух райпотребсоюза Гаврилюк. По просьбе Меира Хома нашёл где–то пистолет и дал ему.
Однажды весной 1942 года Хома рассказал Меиру, что недалеко от них, в Щиборовском лесу скрываются три еврейские женщины, которые хотят перебраться на румынскую сторону.
Бургомистр Красилова, Гаврилюк, жил уже не в своей прежней квартире, а в специально отведенном ему особняке. Весенним вечером 1942 года в домашний кабинет бургомистра без стука вошёл человек. Заросший, грязный, пропитанный запахом земли и навоза. Это был Меир Кац. Гаврилюк, естественно, не сразу узнал его, а когда узнал, не удивился.
— Хорошо, что ты сам пришёл, Меир, — сказал он, — мы бы всё равно нашли тебя. Ты правильно сделал, нужно смириться с судьбой.
— Нет, — ответил ему Меир, — я пришёл к тебе не за этим. Мне нужны три женских русских паспорта. Дай их мне.
У бургомистра отвисла губа, какую–то долю времени он был в шоке, потом начал смеяться, искренне смеяться.
— Ах, ты, жидяра, — наконец произнёс он сквозь смех, — как ты смеешь говорить мне такое, ты, наверное, рехнулся.
— Мне нужны три русских женских паспорта, — повторил Кац, — дай мне их. Когда-нибудь эти паспорта и я будем тебе хорошими свидетелями.
Бургомистр опять засмеялся:
Пока толстый похудеет, худой сдохнет, — ответил он Кацу.
В это время в кабинет вошла жена Гаврилюка, которая хорошо знала Меира. Она была поражена его видом. Меир объяснил ей, зачем он пришёл. Та встала на колени перед мужем и умоляла его дать паспорта, но Гаврилюк прогнал жену из кабинета. Затем он достал из ящика письменного стола, за которым сидел, пистолет и направил его на Меира. Но в это же время на него уже был направлен пистолет, который Кац достал из-за пазухи земляной рубахи.
— Спрячь пистолет, — сказал Кац, — тебе не выгодно стреляться со мной. Ты доволен жизнью, она дорога тебе. Надо мной же висит смертный приговор, моя жизнь ничего не стоит. Спрячь пистолет.
Бургомистр убрал пистолет, и Кац ушёл.
Почему Гаврилюк не организовал погоню вслед за ушедшим Кацем, что он, конечно, мог сделать, не знаю. Кац мне об этом не говорил, а я его ни о чём не спрашивал, только слушал.
Возможно, ответ на этот вопрос можно найти в уголовном деле по обвинению Гаврилюка.
Так, загнанный в подземелье, спасаемый от гибели, Меир Кац пошёл на риск и сделал отчаянную попытку спасти трёх неизвестных ему людей.
Пришло время, погнали нацистов. Красиловский бургомистр убежал с ними, но по дороге был пойман и возвращён в Красилов, где состоялся суд над ним. Меир Кац был свидетелем по делу бургомистра Гаврилюка. Во время следствия была проведена очная ставка между ними по поводу их встречи в доме бургомистра. Когда они увиделись в кабинете следователя, Меир сказал Гаврилюку: «Вот видишь, ты похудел, а я не сдох».
В конце марта 1944 года Красилов был освобождён от немецких оккупантов. Меир с женой вышли на свет божий из своего убежища, но не довелось им сесть с Хомой за праздничный стол и поднять стаканы друг за друга.
В день освобождения Красилова Хома вызвался показать дорогу танковому десанту в направлении отступающих немцев. Его посадили на танк рядом с солдатами. Он был сражён вражеской пулей в первом бою, этот безоружный, не значившийся в списках воин, совершивший до этого великий гражданский подвиг.
После гибели Хомы и до дня своей смерти Меир был отцом для детей Хомы, они называли его «батько».
Так скрестились судьбы еврея Меира и украинца Хомы. Да будет благословенна их память.
Очерк был уже написан и ждал своего часа для отправки в редакцию, когда я получил сообщение из украинского города Винницы. Его прислала моя родная сестра - Нелла Бенционовна Гольдис, которую я попросил попытаться узнать фамилию Хомы. Человек с высоким понятием долга, сестра сделала всё, что могла. И вот результат. Она не только узнала фамилию Хомы, но и выяснила, что в селе Щиборовка живёт сейчас дочь Хомы. Теперь мы знаем, что Хома – это Хома Васильевич Мицюк, а его дочь – Соломия Хомовна Украинец.
Комментарий Марата Гринберга, известного исследователя литературы, кинематографа, профессора русской и сравнительной литературы в Рид колледже («Reed College») (Портленд, Орегон, США), журналиста, внука Михаила Гольдиса, который и перевёл его книгу на английский: «Гольдис не знал, что в 1996-м году Хома Мацюк был признан "Яд Вашем" — Праведником народов мира, а в 2000 году такой же чести удостоилась его дочь: https://collections.yadvashem.org/en/righteous/4035689 Есть несколько расхождений между показаниями Каца в книге Гольдиса и отчётом, представленным в «Яд Вашем». Одна из важных деталей заключается в том, что две дочери Каца были убиты в 1941-м году, когда их родители находились на принудительных работах в гетто. Существует ряд других мемуаров и документов, подтверждающих, что Кац являлся свидетелем на процессах над коллаборационистами после войны, подтверждая то, что о нём пишет Гольдис. Одна загадочная деталь заключается в том, что, хотя у Гольдиса Каца зовут Меир, в других источниках его называют Моисей или Мойш. Возможно, его официальное имя было Меир, а остальное — лишь разные варианты этого же имени. В целом, эта глава является редким и ярким примером того, как память о Холокосте формировалась и передавалась среди евреев в Советском Союзе. В отличие от других эпизодов, в книге о спасенных евреях, уцелевший в период Холокоста Меир Кац не боится обсуждать с Гольдисом, тогда - следователем по его делу, а ныне - автором этой книги, роль коллаборационистов в уничтожении евреев. Это также говорит о том, что он в первую очередь видит в Гольдисе собрата - еврея, которому может доверять, а не представителя властей. И если в процессе раскрытия иных криминальных дел Гольдис невероятно любознателен, активен, стремится вникнуть во все детали, задаёт много вопросов, то в случае с Меиром Кацем, он просто - молчаливый летописец и слушатель…»
Из книги Михаила Гольдиса «Memoirs of a Jewish District Attorney from Soviet Ukraine» («Воспоминания прокурора-еврея из советской Украины»).
БИОГРАФИЯ АВТОРА:
Писатель Михаил Бенционович Гольдис (1926 – 2020) https://mkisrael.co.il/social/2025/08/14/memuary-mikhaila-goldisa-kak-svidetelstvo-epokhi.html родился 13-го июля 1926-го года в местечке Ялтушков, Винницкой области, в Украине, в семье Бенциона Гольдиса, директора сахарного завода в Гайсине и Леи Шихман. Его жизнь можно хронологически разделить на ряд периодов: детство на сахарном заводе, голодная, тяжёлая юность в эвакуации в Саратовской области, участие в Великой Отечественной войне связистом и ранение, учёба в университете, работа следователем и прокурором в Украине в городах Красилов и Каменец-Подольский, Старая Ушица и Хмельницкий в течение сорока лет, иммиграция в США, выпуск книги воспоминаний.
Гольдис завершил войну в звании младшего лейтенанта, был награждён медалью «За отвагу» - за подвиг, совершённый им в конце сентября 1944-го года. Окончил юридический факультет Киевского госуниверситета, женился на Мае Мощинской, выпускнице Винницкого педагогического института, ставшей филологом. В 1955-м году у них родилась дочь Татьяна. Сорок лет Гольдис работал в органах прокуратуры Хмельницкой области сначала следователем, потом прокурором, являясь неотъемлемой частью правовой системы тех лет и вместе с тем противостоя ей, особенно, когда ему часто приходилось сталкиваться и с еврейским вопросом. Не будучи диссидентом, он всегда глубоко критически относился к окружавшей его действительности.
Переехав в 1993-м году семьей в США, он начал писать «рассказы» - мемуарные записки следователя, которые сначала печатал в журнале «Зеркало» в г. Миннеаполис, где он жил, а затем издал их отдельной книгой – «Пути дороги: воспоминания следователя» - в 2013-м году.
Гольдис ушёл из жизни в 2020-м году и похоронен рядом с супругой Маей, на еврейском кладбище, в пригороде Миннеаполиса.
Осенью 2024-го года был опубликован английский вариант книги в бостонском издательстве «Academic Studies Press», в серии, посвящённой эмигрантской литературе – «Memoirs of a Jewish District Attorney from Soviet Ukraine» (Воспоминания прокурора-еврея из Советской Украины). Издание было переведено на английский, отредактировано и сопровождено предисловием и комментариями внуком Михаила Гольдиса, Маратом Гринбергом, известным исследователем литературы, кинематографа, профессором русской и сравнительной литературы в Рид колледже (Reed College) (Портленд, Орегон).
